И кони бы пели...

— Девушку одну хорошо запомнила. Все девчата лица сажей мазали и тряпье надевали, чтобы немцы на них внимания не обратили. А эта так делать не стала, да еще, наверное, что-то им сказала. Может, и комсомолкой была. Ее и погнали к балке…

О Нина Федоровна Сухорукова до сих пор спокойно вспоминать не может. Еще ей часто снятся сны: бомбежка, крики, плач. Просыпается от страха, долго потом не отпускает сжавшееся от ужаса сердце. И девушку ту, которую гнали по дороге на расстрел, тоже не может забыть. Немец за девушкой ехал на коне и специально направлял коня так, чтобы тот наступал девушке на пятки. Та каждый раз вздрагивала, корчилась от боли, но не проронила ни слова. Ее тело сбросили в балку, где до нее нашли последнее пристанище уже сотни человек.

Семья Шеховцовых (девичья фамилия Нины Федоровны) жила в Песчанокопском районе Ростовской области. Когда началась война, вспоминает она, в деревне остались старики, женщины и дети. Ушел на фронт и ее отец, Федор Никифорович Шеховцов. Жена его, Екатерина Васильевна, осталась одна с четырьмя детьми, однако скоро исчез из дома старший сын Иван.

— Я все допытывалась у мамы, — вспоминает Нина Федоровна, — где наш Ваня.

Отмахивалась она от меня. Ничего не узнала и от няньки, так мы звали старшую сестру Марусю, она уже жила отдельно, своей семьей. Ваня пропал, как только немцы пришли. А как выбили их из деревни, тут же объявился. Оказывается, мама его прятала. И никому — ни слова, боялась, наверное, что проговоримся. Как Ваня-то объявился, его сразу на войну забрали. А через два месяца извещение пришло: пропал без вести.

...Первый переполох, вызванный началом войны, как казалось тогда ей, ребенку, поутих. Продолжали работать на полях, фермах, только теперь уже без мужиков. А потому к работам привлекали детей. Сильно не загружали, отправляли куда полегче. Нина с сестрами чаще всего собирала колоски или помогала женщинам таскать в ригу снопы. Дети — всегда дети, работа казалась им неким развлечением, они дурачились, смеялись, с удовольствием ели суп и лепешки, которые выдавали всем, кто работал. И не понимали, почему не только не смеются, но даже не улыбаются их матери. Женщины смотрели тревожно, о чем-то тихо переговаривались в короткие перерывы. Так продолжалось совсем недолго. Началась срочная эвакуация, которая длилась считанные часы.

Вывозили не всех — только руководителей разных рангов. Не успели уехать и комсомольцы, почти все они потом оказались в той самой балке.

Какой-то начальник распорядился рыть окопы. На каждые два дома, независимо от того, сколько в них было жильцов и какого они возраста, отводился определенный участок. Когда окопы были готовы, на их дно настелили перины, люди ушли из домов и спали теперь в этих рвах. Дети ничего не понимали, взрослые от их вопросов отмахивались.

Воинские части отходили. Деревенские молча смотрели на зарево — горели хлебозавод и элеватор. Потом вздрогнула земля от взорванных на станции цистерн с горючим — отступающие не успевали забрать его с собой. После взрыва наступила жуткая тишина, люди перестали разговаривать... Тревожное ожидание взорвалось в один миг. Налетели самолеты, началась бомбежка.

— Это такой ад! — вздрагивает Нина Федоровна. — Грохот, крики, ничего не разобрать. Со мной рядом был маленький ребенок. Помню, как грохнет, прижимаю его к себе. То ли его защищаю, то ли сама у него защиты ищу. Все горит, дым — ничего не видно. Потом уже узнали, что рядом с нашим домом упала бомба. Дом цел остался, а двух ребят, которые рядом с ним сидели, волной бросило в открытый погреб, потом их еле-еле нашли, живых.

Потом снова все стихло. И стало слышно, как воют и лают собаки, мычат коровы, от этого почему-то стало еще страшнее. Сидим в окопах и не знаем, что делать. Не помню, то ли кто велел, то ли сами сообразили, но мы начали выбираться.

А тут пошли немецкие танки. Мы никогда не видели таких — огромные, больше нашего дома! Люди — врассыпную, дети плачут, визжат.

И стали мы жить под немцами. Первое время отсиживались по домам, носа не высовывали. Но немцы начали наводить свои порядки, выгонять людей на работу. А нам, ребятишкам, и самим любопытно было, не сиделось дома. Поглядываем издалека на немцев — вроде, люди как люди. Ну, в форме, солдаты, так мы и наших солдат навидались. А эти не лютуют, никого не убивают. Мы даже начали к ним поближе подходить.

Немцы очень уж яйца куриные любили. Идут, бывало, толпой по деревне, узнают, что где-то куры несутся, — и туда. У нас дома за яйцами обычно мы, ребятишки, лазили, куры наши неслись под полом в сарайчике, лаз туда был узкий. А один немец не стал дожидаться, пока кто-то яйца достанет, сам полез. И застрял. Мы близко-близко подошли, хохочем, он сердится и показывает нам пальцами: «Пух-пух!», застрелить грозится. Как уж он потом выбрался, не знаю — удрали мы. Мы уже и играть потихоньку начали, просто подальше от дома отойдем...

Тихо вроде все, никаких страстей. Но так только попервости было… Очень скоро начались казни. К балке гнали пленных советских солдат, евреев, которых искали повсюду, часто находили в стогах сена, когда те не успевали вовремя уйти. Солдат расстреливали, а евреев, вспоминает Нина Федоровна, чем-то густо мазали и сталкивали в ров живыми. Правда, никто потом оттуда не выбирался, возможно, мазали каким-то сильным ядом.

На такие казни сгоняли всех жителей деревни. Дети отворачивались — страшно!

А немцы следили, чтобы все смотрели на происходящее, иначе — тоже смерть. Нина отворачиваться боялась, только крепко-крепко зажмуривала глаза. Много лет спустя на этом месте воздвигли большой памятник. Когда Нина Федоровна с мужем приезжала на свою родину, она всегда ходила на то страшное место.

В деревне появились полицаи, они строжились даже больше, чем немцы. Еще во время бомбежки разбило сарай, где хранилось зерно. Женщины, обмирая от страха, кинулись к нему с ведрами, мешками, растащили хлеб по домам. Полицаи прослышали про то, по распоряжению немцев составили приказ, который зачитывали по всем домам. Приказом было предписано вернуть все до зернышка, кто не подчинится — смерть. Селяне потянулись к колхозному двору, молча ссыпали зерно в кучу.

Один случай Нине Федоровне снится чаще других. Кроме яиц оккупанты очень уважали еще и молоко. Узнав, что у кого-то доится корова, немедленно отправлялись туда. Повадились ходить и к Шеховцовым. Стояли вокруг коровы с котелками и ждали, когда хозяйка закончит дойку. Удой забирали до капли. Как-то мать рискнула оставить в вымени немного молока для ребятишек. А одному немцу не хватило, он выругался и потянул корову за соски. Брызнуло молоко. Мать замерла, а немец вскинул автомат и выпустил в стену очередь. А потом повернул дуло в сторону помертвевшей от страха женщины. Ребятишки завопили, вцепились в мать. Может, у того немца, предполагает сейчас Нина Федоровна, дома остались свои ребятишки, а может, пожалел нас, но, так или иначе, он опустил автомат и вышел из сарая. А с Екатериной Васильевной после этого стало неладно. Она вскакивала по ночам, кричала, хватала ребятишек, прижимала их к себе. И таяла буквально на глазах. А тут еще и простыла на работе в поле: стояли морозы, а одежды почти не было. Более или менее приличное давно выгребли немцы и полицаи, женщины и дети ходили в латаных-перелатаных обносках.

Держалась она только из-за детей, но надолго сил ее все же не хватило…

— Зимой совсем трудно стало, — вздыхает Нина Федоровна. — Немцы могли зайти в любой дом, выгнать всех хозяев на мороз и устроить в доме баню. Или затащить туда молодых женщин, девушек и насиловать их. И уйти бы куда, да страшно — могли потом дом поджечь. Мама больше всего в таких случаях боялась за нас. Мы хоть и совсем соплюшки были, но немцы и с такими часто “развлекались”. Меня, наверное, спасло то, что я хоть и была старшей из оставшихся с мамой сестер, но ростом не вышла. А, может, мама нас вымолила, она была верующая, часто молилась, и в основном за нас.

К страшному трудно привыкнуть, но тогда страшным было просто жить. И жители уже привыкли к тому, что немцы могли в любой момент зайти и забрать всю еду. Не брезговали ничем, забирали самую скудную пищу. Порой просто для того, чтобы еще больше унизить людей, потому что продуктов у них было вдоволь, самых разнообразных. Местные об этом знали: с Шеховцовыми по соседству жила семья, где немцы частенько устраивали шумные гулянки вместе с хозяевами. Продукты туда доставляли мешками. Участвовали в тех гулянках и два парня, что жили через дорогу от Шеховцовых. Когда немцы отступали, парни кинулись к ним, просили забрать с собой. Немцы, ни на секунду не задумываясь, полоснули автоматной очередью. Хоронить их из деревенских не

хотел никто…

В части, которая стояла в деревне, то и дело проводились учения, для стрельб никакого специального полигона не искали, стреляли прямо на улицах, часто мишенями оказывались прохожие, которые не успели скрыться.

Немцы любили еще одно развлечение. Разбрасывали по деревне разные яркие безделушки. Некоторые из них были начинены взрывчаткой. Матери строго-настрого наказывали ребятишкам даже не приближаться к незнакомым штукам, но разве удержишь мальчишку, тем более, если его дружок отважился взять вещицу, а она оказалась совершенно безвредной. Как же так: вот у приятеля есть забавная штучка, а у него нет. И лезли... Двоюродный брат сестер Шеховцовых лишился от такой безделушки глаз…

— Постоянно хотелось есть, – продолжает Нина Федоровна, — дома уже ничего не оставалось. А у немцев, помню, были маленькие булочки, мы таких раньше никогда не видели. Они жуют их, а мы подходим все ближе, ближе. Немцы смеются, направляют на нас пальцы — «пух-пух». Страшно, а глаза отвести от тех булочек не можем, мы тогда уже начали опухать от голода.

Когда немцев гнали из деревни, мы прятались на печке, боялись, что в последний момент заскочат в хату и пальнут. Наши деревню взяли быстро, немцы даже одеться толком не успели. Мама насмелилась, подошла к окошку: “Нинка, иди посмотри, как драпают!". И хоть страшно было до жути, но я тоже посмотрела. Раздетые убегали, в подштанниках. А мороз стоял! Никогда, говорят, такого раньше не было.

Потом «катюша» по шляху пошла, у нас так дороги называются.

Не сразу привыкли люди к тому, что немцев больше нет. Нина как-то выглянула в окно: к дому идет, сильно хромая, человек в шинели. Кинулась на печку, к младшим сестренкам, шепчет: «Лезьте дальше, немец идет!». А «немец» зашел в хату, зовет: «Нинка, Нинка, где вы?». Ахнула: отец! Его, оказывается, отпустили на побывку после ранения.

Нина бегом за матерью, та была на работе. Мать дочке не поверила, а когда поняла, что она говорит правду, опустилась на землю — ноги не удержали. Как смогли, отметили прибытие хозяина. В хату Шеховцовых тогда народу набилось до отказа. Женщины теребили солдата в надежде, что тот хоть что-то скажет об их фронтовиках. У Екатерины Васильевны молодо блестели глаза, она радостно металась по хате, пытаясь еще хоть чем-то угостить фронтовика. Счастье дало ей силы. Но ненадолго. Еще до конца срока побывки

мужа ее не стало…

И оказаться бы Нине с сестрами без пригляда, но председатель колхоза отправился к военкому, убедил, что израненного Федора Никифоровича никак нельзя отправлять на фронт — как девчонок осиротить? Удивительно, но ходатайство удовлетворили, хотя еще шел сорок третий год.

Отец подправил хату, начал налаживать хозяйство, работал в колхозе. И горевал о жене, о пропавшем без вести сыне. Он-то знал, как это происходило: новобранцев прямо с ходу, без подготовки бросали в бой, и в первом же бою их косило десятками.

«Кричишь ему, — рассказывал он старшей дочке, — ложись! А он бежит и орет со страху: „Мама!“. Тут и конец ему».

Окупанты ушли, исчез постоянный страх. А вот голод не отступал. Дети, как и взрослые, лопатами копали поля под посев, тянули на себе плуги: коров, волов, коней перед приходов немцев вывезли. А тех, что остались, съели оккупанты. На весь день взрослым и ребятишкам выдавали малюсенькую лепешку. Если откуда-то удавалось достать макуху (жмых) вмеремешку с измельченной травой, еда такая считалась царской. Да и ее надо было заработать. И Нина упиралась изо всех силенок и в поле, и на птичнике, и в риге.

Когда ее направляли на веялку, она первым делом подтаскивала к ней кирпичи — махонькая росточком, не доставала до ручки. Забиралась на свою подставочку и крутила ручку до потемнения в глазах — больше всего боялась, что женщины прогонят ее, если решат, что толку от нее мало.

— Чего только не было. И вот — победа! — светлеет лицом Нина Федоровна. — Мне кажется, если бы тогда в нашей деревне были кони и коровы, они бы тоже радовались и пели. На всю деревню было одно радио — черная тарелка. И как только Левитан объявил победу, — крики, радость, слезы. Сколько наших женщин осталось вдовами, детей — сиротами! Женщины плакали и за себя, и за своих подруг, соседок. А потом на колхозном дворе сколотили столы, притащили все, что сумели сберечь, — еду, самогонку. Плясали так, как никогда раньше и никогда потом. Помню нашего баяниста Гришу. Он пришел с войны без ног, зато руки целые, играл без пе-редыху, женщины его зацеловали, благодарили за песни, пляски.

Конечно, мечталось о счастливой жизни. И она сложилась. Когда Нине исполнилось семнадцать, она собралась с подружками и уехала в Ташкент. Там познакомилась с Владимиром Сухоруковым и почти сразу вышла за него замуж. Это была любовь с первого взгляда. Они встретились на танцах, которые организовывались в ожидании получки на предприятии, где он работал, а она только что устроилась.

Пришла тогда за первой зарплатой. Ее сразу предупредили: осторожнее с этим парнем, он меняет девушек с легкостью. А она решила — от нее не уйдет. Так и вышло. Они прожили вместе сорок шесть лет.

В 1957 году приехали в Междуреченск. Владимир Павлович работал на разрезе «Красногорский» машинистом экскаватора, Нина Федоровна там же — разнорабочей. Он был классным специалистом, его ценили на производстве и могли вызвать в случае необходимости ночью и днем, и знали, что он все умеет и все знает.

Когда его не стало, Нина Федоровна почувствовала себя осиротевшей. Он словно счастье с собой унес, — говорит она: после мужа ушла из жизни дочь, вслед за ней — зять…

…А война ее то и дело настигала. Она не получила никакой специальности — в школе-то проучилась всего три года. Куда с таким багажом даже в училище? Впрочем, если бы и удалось в свое время закончить среднюю школу, дальнейшая учеба ей была бы заказана, как жившей под оккупацией. Был в советские годы такой подлый закон. И семья Сухоруковых все-таки испытала его на себе. Николаю Павловичу предложили как-то поехать на работу за границу, где советские специалисты помогали местным осваивать добычу угля открытым способом. Собрали все документы, отъезд был уже решен. Но дошло до уточнения биографий всех родственников. Графа в анкете Нины Федоровне о нахождении на оккупированной территории перечеркнула все…

Вы можете открыть галерею или оставить комментарий к этому материалуhttps://mediakuzbass.ru/news/iz-istorii/47309.html